— Не понимаю, откуда у тебя такая власть над моим несуществующим сердцем? © Колин Маккалоу
Выбрала репертуар для поступление в театральное.
Как вам?
Басни
три штукиСергей Владимирович Михалков
ЗАЯЦ И ЧЕРЕПАХА
Однажды где-то под кустом
Свалила Зайца лихорадка.
Болеть, известно, как не сладко:
То бьет озноб его, то пот с него ручьем,
Он бредит в забытьи, зовет кого-то в страхе...
Случилось на него наткнуться Черепахе.
Вот Заяц к ней: "Голубушка... воды...
Кружится голова... Нет сил моих подняться,
А тут рукой подать - пруды!"
Как Черепахе было отказаться?..
Вот минул час, за ним пошел другой,
За третьим начало смеркаться, -
Все Черепаху ждет Косой.
Все нет и нет ее. И стал больной ругаться:
"Вот чертов гребешок! Вот костяная дочь!
Попутал бес просить тебя помочь!
Куда же ты запропастилась?
Глоток воды, поди, уж сутки жду..." -
"Ты что ругаешься?" - Трава зашевелилась.
"Ну, наконец, пришла, - вздохнул больной. -
Явилась!" -
"Да нет, Косой, еще туда-а иду..."
...
Я многих черепах имею здесь в виду.
Нам помощь скорая подчас нужна в делах,
Но горе, коль она в руках
У черепах!
Иван Андреевич Крылов
КОШКА И СОЛОВЕЙ
Поймала Кошка Соловья,
В бедняжку когти запустила
И, ласково его сжимая, говорила:
"Соловушка, душа моя!
Я слышу, что тебя везде за песни славят
И с лучшими певцами рядом ставят.
Мне говорит лиса-кума,
Что голос у тебя так звонок и чудесен,
Что от твоих прелестных песен
Все пастухи, пастушки - без ума.
Хотела б очень я сама
Тебя послушать.
Не трепещися так; не будь, мой друг, упрям
Не бойся: не хочу совсем тебя я кушать.
Лишь спой мне что-нибудь: тебе я волю дам
И отпущу гулять по рощам и лесам
В любви я к музыке тебе не уступаю
И часто, про себя мурлыча, засыпаю".
Меж тем мой бедный Соловей
Едва-едва дышал в когтях у ней.
"Ну, что же? - продолжает Кошка. -
Пропой, дружок, хотя немножко".
Но наш певец не пел, а только что пищал,
"Так этим-то леса ты восхищал? -
С насмешкою она спросила. -
Где же эта чистота и сила,
О коих все без умолку твердят?
Мне скучен писк такой и от моих котят.
Нет, вижу, что в пенье ты вовсе не искусен.
Все без начала, без конца.
Посмотрим, на зу6ах каков-то будешь вкусен!"
И съела бедного певца
До крошки
Сказать ли на ушко яснее мысль мою?
Худые песни Соловью
В когтях у Кошки.
Георгий Фрумкер
Индюк – лидер
Один Индюк решил известным стать.
Сказал он всем: "Во мне и вид и стать,
И даже вес. Хорош в любых обличьях!
Пойдём прямым путём. С лап отряхнём мы прах,
Вперёд, друзья! Вперёд на всех парах!
Я - лично о правах забочусь птичьих!
Достаточно на Птичник наш взлянуть:
Все Утки ожирели свыше нормы,
И клювы Уток чужеродной формы!
Давайте, чтобы время не тянуть,
Вокруг меня скорей обьединяться.
Мы так сильны. Нам некого бояться!
Вот Воробьи на птичнике порхают -
Они теперь чириканьем нас хают.
И ко всему порхатые уродины
Почти объели все кусты смородины.
Всех, кто захочет, я зову ко мне!
Пусть лапы у меня и в гуане,
Но Птичник – историческая родина.
Мы образуем партию «Смородина»,
И в наших процветающих пенатах
Не будет места для чужих пернатых!"
За Индюком пошли немедля Куры,
Да что с них взять? Все знают - Куры-дуры.
Но странно - примитивностью идей
Индюк привлёк Гусей и Лебедей.
Мне на мораль хватило б и строки,
Но всё же я добавлю пару слов:
Коль дефицит на истинных Орлов,
То в лидеры выходят Индюки.
Стихи
три штукиН.А.Тэффи
Снег
О, как я жду тебя! Как долго, долго жду я!..
Затихло все... Должно быть, близок ты...
Я ветер позвала. Дыханьем смерти дуя,
Он солнце погасил и, злясь и негодуя,
Прогнал докучных птиц и оборвал цветы.
О, дай мне грез твоих бестрепетных и чистых!
Пусть будет сон мой сладок и глубок...
Над цепью туч тоскующих и мглистых
Небесных ландышей воздушных и пушистых
Ты разорви серебряный венок!
Как белых бабочек летающая стая,
Коснешься ты ресниц опущенных моих...
Закинув голову, отдам тебе уста я,
Чтоб, тая, мог ты умереть на них!
Из книги Елены Коровиной
«У Лёки большие щёки»
«На Пискаревском в этот день – народу…
Рядами толпы взрослых и детей.
И все-таки усопших очень много,
Гораздо больше, чем живых людей.
Война закончилась… и это нам
в наследство:
Кресты безмолвные – страна могил.
И в голоде измученное детство,
И шепот: «Хлеба!» – из последних сил.
Встал на колени парень молодой,
Лицо уткнул в могильный рыхлый холм,
Он выжил. Он не умер. Он живой…
«Ты слышишь, мама? Я твой сын Артем!»
Дрожащими руками положил
Он на могилу пышную буханку,
И на кресте листочек прикрепил
И зарыдал – отчаянно и жалко.
А на бумаге – через много лет-
Слова такие, что острей кинжала:
«Родная мама! Возвращаю хлеб,
Который ты всегда мне отдавала».
Зинаида Гиппиус
x x x
Я Богом оскорблен навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.
Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю...
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.
И все дрожу и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают...
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.
А все ж уйти я не могу.
С людьми мечтаю, негодую...
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —
И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело...
Есмь только я... И я — умру!
До правды мне какое дело?
Но не уйду; я слишком слаб;
В лучах любви чужой я греюсь;
Людей и лжи я вечный раб,
И на свободу не надеюсь.
Порой хочу я всех проклясть —
И лишь несмело обижаю...
Во мне — ко мне — больная страсть.
Люблю себя — и презираю.
1901
Проза
много буковВиталий Александрович Закруткин – матерь человеческая
Сжимая в руке вилы, Мария откинула крышку лаза и отпрянула. На земляном полу погреба, прислонившись к низкой кадушке, сидел живой немецкий солдат. Он не мигая смотрел на нее... Мария успела заметить, что немец был бледный, изможденный, с тонкой мальчишеской шеей и что он был ранен: серый его китель был расстегнут, а на застиранной ночной сорочке багровело пятно крови. В какое-то неуловимое мгновение Мария заметила, что немец испугался ее, и поняла, что он безоружен.
Ненависть и горячая, слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце, тошнотой прихлынули к горлу. Алый туман застилал ей глаза, и в этом негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося на тополевой ветке Ивана, и босые ноги повисшей на тополе Фени, и черную удавку на детской шее Васятки, и их палачей-фашистов, одетых в серые мундиры с черной лентой на рукавах. Теперь здесь, в ее, Мариином, погребе, лежал один из них, полураздавленный, недобитый гаденыш, одетый в такой же серый мундир, с такой же черной лентой на рукаве, на которой серебрились такие же чужие, непонятные, крючковатые буквы.
Мария еще ниже склонилась над лазом. Держак остро отточенных вил сжала так, что побелели пальцы. Хрипло сказала, не слыша собственного голоса:
- Чего будем делать? Скажи мне одно: где мой муж Ваня и сыночек Васенька? И еще скажи мне: за что удавили Феню и девочку Саню за что убили? Молчишь? Молчи, молчи...
Медленно опускалась она в погреб, останавливаясь на каждой ступеньке, и каждая ступенька - Мария помнила: их было девять - приближала ее к тому неотвратимому, что она должна была совершить во имя высшей справедливости, которая сейчас в ее горячечном сознании укладывалась в знакомые с детства слова: "Смертию смерть поправ"... И хотя она по-своему толковала эти когда-то услышанные от старой бабки слова, ей казалось, что именно они властно требуют: убей убийцу...
Вот и последняя ступенька. Мария остановилась. Сделала еще шаг вперед. Мальчишка-немец шевельнулся. Он хотел отодвинуться, втиснуться в угол, уползти в темноту, за кадушку, но обмякшее, бессильное тело не слушалось его. Уже в то мгновение, когда голова Марии показалась в открытом люке погреба, он по выражению ее лица почувствовал, что его ожидает смерть. Смерть подходила к нему, и он смотрел на нее, невысокую женщину с карими глазами, с крепкими ступнями босых маленьких ног. Она была еле прикрыта пожухлыми от крови лохмотьями, в руках держала вилы, и три острия карающих вил с каждой секундой приближали его конец. Мария высоко подняла вилы, слегка отвернулась, чтобы не видеть то страшное, что должна была сделать, и в это мгновение услышала тихий, сдавленный крик, который показался ей громом:
- Мама! Ма-а-ма!..
Слабый крик множеством раскаленных ножей впился в грудь Марии, пронзил ее сердце, а короткое слово "мама" заставило содрогнуться от нестерпимой боли. Мария выронила вилы, ноги ее подкосились. Она упала на колени и, прежде чем потерять сознание, близко-близко увидела
светло-голубые, мокрые от слез мальчишеские глаза... Очнулась она от прикосновения влажных рук раненого. Захлебываясь от рыданий, он гладил ее ладонь и говорил что-то на своем языке, которого Мария не знала. Но по выражению его лица, по движению пальцев она поняла, что немец говорит о себе: о том, что он никого не убивал, что его мать такая же, как Мария, крестьянка, а отец недавно погиб под городом Смоленском, что он сам, едва окончив школу, был мобилизован и отправлен на фронт, что ни в одном бою он ни разу не был, только подвозил солдатам пищу.
Осторожным прикосновением пальцев Мария расстегнула окровавленную сорочку немца, слегка надорвала ее, обнажила узкую грудь. На груди, с правой стороны, увидела две продолговатые раны, затянутые запекшейся кровью. Так же осторожно стащила мундир, повернула раненого на бок, осмотрела спину. На спине была только одна рана, и Мария поняла, что второй осколок бомбы не вышел. засел где-то в груди.
Сдерживая стоны, немец молча следил за склонившейся над ним женщиной, потом крестом сложил над грудью указательные пальцы, спросил тихо:
- Капут?
- Зачем капут? - отводя глаза, сказала Мария. - Будешь жить...
Как вам?
Басни
три штукиСергей Владимирович Михалков
ЗАЯЦ И ЧЕРЕПАХА
Однажды где-то под кустом
Свалила Зайца лихорадка.
Болеть, известно, как не сладко:
То бьет озноб его, то пот с него ручьем,
Он бредит в забытьи, зовет кого-то в страхе...
Случилось на него наткнуться Черепахе.
Вот Заяц к ней: "Голубушка... воды...
Кружится голова... Нет сил моих подняться,
А тут рукой подать - пруды!"
Как Черепахе было отказаться?..
Вот минул час, за ним пошел другой,
За третьим начало смеркаться, -
Все Черепаху ждет Косой.
Все нет и нет ее. И стал больной ругаться:
"Вот чертов гребешок! Вот костяная дочь!
Попутал бес просить тебя помочь!
Куда же ты запропастилась?
Глоток воды, поди, уж сутки жду..." -
"Ты что ругаешься?" - Трава зашевелилась.
"Ну, наконец, пришла, - вздохнул больной. -
Явилась!" -
"Да нет, Косой, еще туда-а иду..."
...
Я многих черепах имею здесь в виду.
Нам помощь скорая подчас нужна в делах,
Но горе, коль она в руках
У черепах!
Иван Андреевич Крылов
КОШКА И СОЛОВЕЙ
Поймала Кошка Соловья,
В бедняжку когти запустила
И, ласково его сжимая, говорила:
"Соловушка, душа моя!
Я слышу, что тебя везде за песни славят
И с лучшими певцами рядом ставят.
Мне говорит лиса-кума,
Что голос у тебя так звонок и чудесен,
Что от твоих прелестных песен
Все пастухи, пастушки - без ума.
Хотела б очень я сама
Тебя послушать.
Не трепещися так; не будь, мой друг, упрям
Не бойся: не хочу совсем тебя я кушать.
Лишь спой мне что-нибудь: тебе я волю дам
И отпущу гулять по рощам и лесам
В любви я к музыке тебе не уступаю
И часто, про себя мурлыча, засыпаю".
Меж тем мой бедный Соловей
Едва-едва дышал в когтях у ней.
"Ну, что же? - продолжает Кошка. -
Пропой, дружок, хотя немножко".
Но наш певец не пел, а только что пищал,
"Так этим-то леса ты восхищал? -
С насмешкою она спросила. -
Где же эта чистота и сила,
О коих все без умолку твердят?
Мне скучен писк такой и от моих котят.
Нет, вижу, что в пенье ты вовсе не искусен.
Все без начала, без конца.
Посмотрим, на зу6ах каков-то будешь вкусен!"
И съела бедного певца
До крошки
Сказать ли на ушко яснее мысль мою?
Худые песни Соловью
В когтях у Кошки.
Георгий Фрумкер
Индюк – лидер
Один Индюк решил известным стать.
Сказал он всем: "Во мне и вид и стать,
И даже вес. Хорош в любых обличьях!
Пойдём прямым путём. С лап отряхнём мы прах,
Вперёд, друзья! Вперёд на всех парах!
Я - лично о правах забочусь птичьих!
Достаточно на Птичник наш взлянуть:
Все Утки ожирели свыше нормы,
И клювы Уток чужеродной формы!
Давайте, чтобы время не тянуть,
Вокруг меня скорей обьединяться.
Мы так сильны. Нам некого бояться!
Вот Воробьи на птичнике порхают -
Они теперь чириканьем нас хают.
И ко всему порхатые уродины
Почти объели все кусты смородины.
Всех, кто захочет, я зову ко мне!
Пусть лапы у меня и в гуане,
Но Птичник – историческая родина.
Мы образуем партию «Смородина»,
И в наших процветающих пенатах
Не будет места для чужих пернатых!"
За Индюком пошли немедля Куры,
Да что с них взять? Все знают - Куры-дуры.
Но странно - примитивностью идей
Индюк привлёк Гусей и Лебедей.
Мне на мораль хватило б и строки,
Но всё же я добавлю пару слов:
Коль дефицит на истинных Орлов,
То в лидеры выходят Индюки.
Стихи
три штукиН.А.Тэффи
Снег
О, как я жду тебя! Как долго, долго жду я!..
Затихло все... Должно быть, близок ты...
Я ветер позвала. Дыханьем смерти дуя,
Он солнце погасил и, злясь и негодуя,
Прогнал докучных птиц и оборвал цветы.
О, дай мне грез твоих бестрепетных и чистых!
Пусть будет сон мой сладок и глубок...
Над цепью туч тоскующих и мглистых
Небесных ландышей воздушных и пушистых
Ты разорви серебряный венок!
Как белых бабочек летающая стая,
Коснешься ты ресниц опущенных моих...
Закинув голову, отдам тебе уста я,
Чтоб, тая, мог ты умереть на них!
Из книги Елены Коровиной
«У Лёки большие щёки»
«На Пискаревском в этот день – народу…
Рядами толпы взрослых и детей.
И все-таки усопших очень много,
Гораздо больше, чем живых людей.
Война закончилась… и это нам
в наследство:
Кресты безмолвные – страна могил.
И в голоде измученное детство,
И шепот: «Хлеба!» – из последних сил.
Встал на колени парень молодой,
Лицо уткнул в могильный рыхлый холм,
Он выжил. Он не умер. Он живой…
«Ты слышишь, мама? Я твой сын Артем!»
Дрожащими руками положил
Он на могилу пышную буханку,
И на кресте листочек прикрепил
И зарыдал – отчаянно и жалко.
А на бумаге – через много лет-
Слова такие, что острей кинжала:
«Родная мама! Возвращаю хлеб,
Который ты всегда мне отдавала».
Зинаида Гиппиус
x x x
Я Богом оскорблен навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.
Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю...
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.
И все дрожу и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают...
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.
А все ж уйти я не могу.
С людьми мечтаю, негодую...
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —
И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело...
Есмь только я... И я — умру!
До правды мне какое дело?
Но не уйду; я слишком слаб;
В лучах любви чужой я греюсь;
Людей и лжи я вечный раб,
И на свободу не надеюсь.
Порой хочу я всех проклясть —
И лишь несмело обижаю...
Во мне — ко мне — больная страсть.
Люблю себя — и презираю.
1901
Проза
много буковВиталий Александрович Закруткин – матерь человеческая
Сжимая в руке вилы, Мария откинула крышку лаза и отпрянула. На земляном полу погреба, прислонившись к низкой кадушке, сидел живой немецкий солдат. Он не мигая смотрел на нее... Мария успела заметить, что немец был бледный, изможденный, с тонкой мальчишеской шеей и что он был ранен: серый его китель был расстегнут, а на застиранной ночной сорочке багровело пятно крови. В какое-то неуловимое мгновение Мария заметила, что немец испугался ее, и поняла, что он безоружен.
Ненависть и горячая, слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце, тошнотой прихлынули к горлу. Алый туман застилал ей глаза, и в этом негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося на тополевой ветке Ивана, и босые ноги повисшей на тополе Фени, и черную удавку на детской шее Васятки, и их палачей-фашистов, одетых в серые мундиры с черной лентой на рукавах. Теперь здесь, в ее, Мариином, погребе, лежал один из них, полураздавленный, недобитый гаденыш, одетый в такой же серый мундир, с такой же черной лентой на рукаве, на которой серебрились такие же чужие, непонятные, крючковатые буквы.
Мария еще ниже склонилась над лазом. Держак остро отточенных вил сжала так, что побелели пальцы. Хрипло сказала, не слыша собственного голоса:
- Чего будем делать? Скажи мне одно: где мой муж Ваня и сыночек Васенька? И еще скажи мне: за что удавили Феню и девочку Саню за что убили? Молчишь? Молчи, молчи...
Медленно опускалась она в погреб, останавливаясь на каждой ступеньке, и каждая ступенька - Мария помнила: их было девять - приближала ее к тому неотвратимому, что она должна была совершить во имя высшей справедливости, которая сейчас в ее горячечном сознании укладывалась в знакомые с детства слова: "Смертию смерть поправ"... И хотя она по-своему толковала эти когда-то услышанные от старой бабки слова, ей казалось, что именно они властно требуют: убей убийцу...
Вот и последняя ступенька. Мария остановилась. Сделала еще шаг вперед. Мальчишка-немец шевельнулся. Он хотел отодвинуться, втиснуться в угол, уползти в темноту, за кадушку, но обмякшее, бессильное тело не слушалось его. Уже в то мгновение, когда голова Марии показалась в открытом люке погреба, он по выражению ее лица почувствовал, что его ожидает смерть. Смерть подходила к нему, и он смотрел на нее, невысокую женщину с карими глазами, с крепкими ступнями босых маленьких ног. Она была еле прикрыта пожухлыми от крови лохмотьями, в руках держала вилы, и три острия карающих вил с каждой секундой приближали его конец. Мария высоко подняла вилы, слегка отвернулась, чтобы не видеть то страшное, что должна была сделать, и в это мгновение услышала тихий, сдавленный крик, который показался ей громом:
- Мама! Ма-а-ма!..
Слабый крик множеством раскаленных ножей впился в грудь Марии, пронзил ее сердце, а короткое слово "мама" заставило содрогнуться от нестерпимой боли. Мария выронила вилы, ноги ее подкосились. Она упала на колени и, прежде чем потерять сознание, близко-близко увидела
светло-голубые, мокрые от слез мальчишеские глаза... Очнулась она от прикосновения влажных рук раненого. Захлебываясь от рыданий, он гладил ее ладонь и говорил что-то на своем языке, которого Мария не знала. Но по выражению его лица, по движению пальцев она поняла, что немец говорит о себе: о том, что он никого не убивал, что его мать такая же, как Мария, крестьянка, а отец недавно погиб под городом Смоленском, что он сам, едва окончив школу, был мобилизован и отправлен на фронт, что ни в одном бою он ни разу не был, только подвозил солдатам пищу.
Осторожным прикосновением пальцев Мария расстегнула окровавленную сорочку немца, слегка надорвала ее, обнажила узкую грудь. На груди, с правой стороны, увидела две продолговатые раны, затянутые запекшейся кровью. Так же осторожно стащила мундир, повернула раненого на бок, осмотрела спину. На спине была только одна рана, и Мария поняла, что второй осколок бомбы не вышел. засел где-то в груди.
Сдерживая стоны, немец молча следил за склонившейся над ним женщиной, потом крестом сложил над грудью указательные пальцы, спросил тихо:
- Капут?
- Зачем капут? - отводя глаза, сказала Мария. - Будешь жить...
@темы: А может быть...
-
-
19.06.2011 в 07:05Надуюсь все получится)))
-
-
19.06.2011 в 07:11а то, что все получится надеюсь еще больше =)